ХРАМ СВЯТОГО ПРАВЕДНОГО ИОАННА КРОНШТАДТСКОГО

ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ В ГАМБУРГЕ

РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ МОСКОВСКИЙ ПАТРИАРХАТ

Сказ о грешном учителе.

Люди, приходящие в религиозные общины, часто ищут духовного руководителя, что является вполне нормальным действием любого человека, оказавшегося в новой ситуации, как для человека, оказавшегося на незнакомом ему рабочем месте, естественно спрашивать совета у более опытного рабочего.

Этот поиск учителя, в религиозных сообществах имеет, однако, более многочисленные грани, иные, чем в профессиональной среде. Ведь от духовного учителя не только ожидают услышать его мнение по какому-либо вопросу религиозных правил и предписаний, но и желают увидеть в его личности подтверждение в идеях, которые стали предметом веры. И если молодой рабочий не ожидает моральной и интеллектуальности идеальности от более опытного работника, без лишних сомнений консультируясь по производственным вопросам со страдающим от алкогольной зависимости или иного пристрастия коллеги, то «религиозный» человек ищет для разговора лишь того, кто соответствует его представлениям об идеальном наставнике (или, на худой конец, по возможности наиболее приближенного к этому идеалу).

Такое поведение вполне можно оправдать – ведь если старый столяр предлагает молодому коллеге конкретный совет с какой стороны взяться за доску, то лицо, облачённое учеником в образ духовного наставника, даёт советы о вещах невидимых, неосязаемых.

Это обстоятельство вынуждает ученика мобилизовать свою фантазию, представляя себе предмет разговора, выдумывая его себе. Таким образом, одарённый ученик, не понимая своего соучастия, превращает глупый совет в нечто полезное, но, с другой стороны, самый замечательный совет может быть искажён непонятливым учеником. Поэтому неудачи наставника легко могут быть списаны на личные качества ученика, а успехи ученика могут быть приписаны наставнику, что делает в этих отношениях одну из сторон, а именно учителя, более привилегированной.

Трудная определимость результатов этих взаимоотношений создаёт улучшенные условия для злоупотреблений как со стороны учащей стороны, так, реже, и учимой стороны, или же часто обе стороны попадают в зависимость, нуждаясь друг в друге.

Одно время в мои молодые годы я работал в нескольких монастырях, в том числе в одном довольно большом, куда присылали под наблюдение запрещённых в служении священников. Не знаю, как обстоят дела сейчас, но те времена в тот монастырь «на исправление» попадали преимущественно разведённые батюшки с бросающейся с первого взгляда в глаза алкогольной зависимостью.

Некоторые из них появлялись на несколько дней и сразу же исчезали навсегда, унося с собой невыносимый перегарный запах дешёвого алкоголя. Другие задерживались на месяцы. Были и такие, которые оставались в монастыре годами. Они были разные: молодые и старые; с красивой внешностью или же с отталкивающими лицами; как с умными взглядами, так и с пустыми выцветшими глазами спившихся мужчин.

Из них наиболее остался в памяти священник, которого я назову здесь Константин. Он не принадлежал к перечисленным мною выше полюсам – был ни стар, ни млад; с совершенно обычной внешностью (разве что серые близко к друг другу посаженные глаза были слишком маленькими для его круглого лица); с избегающим встречи, но отнюдь не испуганным и вовсе не суетливым взглядом.

Я бы и не узнал его ближе, если бы не довольно неприятная травма руки, полученная во время работы на фрезерном станке, из-за которой я некоторое время был не в состоянии исполнять старую работу своими перемотанными, никак не заживающими пальцами, так что меня определили на более лёгкое «послушание» — дежурство на так называемом «свечном ящике», то есть в киоске, где продаются свечки, иконы и принимаются записки для поминовения о здравии или же упокоении. Основное занятие отца Константина, было там же – это считалось «послушанием» более привилегированным в сравнении с грубым физическим трудом, что более подходило ему, как, хоть и запрещённому, но, однако же, священнику.

«Свечной ящик» представлял из себя, как это довольно часто бывает в старых церквях, огороженное невысокой стойкой пространство при входе в храм. В будние дни посетителей в соборе было немного, ведь большинство людей приезжало в выходные дни, поэтому хотя в воскресенье в киоске одновременно находилось несколько человек, но в будние дни – по одному, и получилось так, что наши смены следовали одна за другой, а именно, я сменял его.

В первый же день, уходя, он попросил у меня несколько монет, для звонка к матери. (В те времена столь обычные сегодня сотовые телефоны были ещё легендарной, невиданной простыми смертными редкостью, а звонки с монастырских телефонов строго регламентировались начальством, поэтому более состоятельным насельникам и трудникам монастыря приходилось ходить к телефону автомату, который находился рядом со входом в монастырь). Я не поверил отцу Константину, считая эту просьбу дешёвой уловкой, в попытке раздобыть деньги на выпивку, но всё-таки дал ему лежавшую в кармане мелочь, не ожидая увидеть монеты снова. Однако первое что он сделал на следующий день, когда мы увиделись в храме вновь, — вернул мне долг. Несколько первых дней после этого он немногословно передавал мне смену в киоске, пока один раз не спросил у меня что-то неважное, уже выйдя за огороженное пространство, и задержался у стойки на несколько минут, чтобы выслушать мой неохотный ответ. В следующий раз он просто остался сидеть на стуле в киоске и неспешно разговаривал со мной, так как в храме вообще не было людей.

Отец Константин говорил негромко, бесцветным голосом, словно не желая потревожить тишину храма, к которой, казалось, можно было прикоснуться осторожным, нежным движением руки. И поэтому, когда он сказал, что работал раньше школьным учителем, я сделал удивлённое лицо, пошутив, что в моей памяти школьные учителя остались довольно наглыми существами с громкими неприятными голосами. Мой собеседник воспринял неловкий выпад довольно серьёзно, и начал защищать своих былых коллег, объясняя мне насколько нелёгок труд в школе. Постепенно он перешёл на рассказ о самом себе, о тех временах, когда он делал первые шаги на профессиональном поприще.

Историю своей жизни он рассказал не за раз – это были разрозненные части, которые я попытаюсь коротко изложить, собрав в одно целое. Сразу же оговорюсь, что правдивость этой истории я не могу никаким образом проверить и, несмотря на то, что в тот момент его рассказы казались мне искренними, мне не никогда узнать врал ли он мне тогда, в попытке обелить себя, или же говорил чистую правду. Почему я сомневаюсь, что рассказ моего собеседника был полностью правдивым? Этот вопрос можно поставить, с одной стороны, в теоретической области, не привязывая его к конкретному человеку, в нашем случае отцу Константину, а с другой, можно говорить конкретно об этом человеке.

Каждый ведь знает, что всякий рассказ не охватывает собой событие полностью, но даёт лишь одну точку зрения, часто противоречащую другому свидетелю. А ещё более избирательна и ограниченна наша память, когда мы рассказываем о самим себе – настолько, что мы повествуем не о событии, а о нашей мечте, как это событие (и мы в нём) должно было бы выглядеть. Поэтому любые мемуары, каждый рассказ человека, желающего оправдаться – это литературное произведение.
Да и вообще, можно ли узнать правду о человеке? Ведь даже если кто-нибудь сможет отследить и зафиксировать каждый его шаг и поступок, то что можно сказать о внутреннем мире этого индивида? Какие из его мыслей исчезают как наваждение, а какие, имеют участие в глубине всего, хотя, может быть, казалась ему самому неважными? Какие его чувства ценны, а какие лишь мимолётная тень, хотя даже если бы и покрывшая собою все дни его жизни? Впрочем, если бы мысли и чувства тоже можно было бы отследить, квалифицировать, объяснить, то кто заглянет в человека глубже, в то пространство, о котором трудно сказать что-либо? Лишь Бог? А если нет глубины, если можно зафиксировать всё, как в человеке, так и во вселенной вокруг и внутри его, то кто тогда мы, или, вернее говоря, что?
На эти вопросы я не смогу ответить при всём моём желании, так что придётся ограничиться лишь поверхностными наблюдениями за отцом Константином, которые я смогу вспомнить. Вначале незаметная артистичность и драматичность в его повествованиях, становилась со временем всё заметнее: подчёркнуто отчётливо произносимые им слова, паузы, которые он делал, выделял отдельные мысли. Теперь я безошибочно видел перед собой учителя, которому было необходимо убедить меня в предмете его речи, а именно, в его правоте, и так как он впоследствии не пытался воспользоваться этим финансово, то, возможно, им двигало лишь желание оправдаться в его прошлом, хотя я его ни в чём не обвинял.

Итак, как уже было сказано, мой собеседник был учителем до своего рукоположения во священника. По его собственным словам, он был хорошим, внимательным учителем, так что как ученики, так и их родители были им всегда довольны. Одна из коллег по школе вскоре стала его женой. Идиллия кажущейся внешне безупречной жизни разрушилась неожиданно, когда он в свои неполных тридцать лет в первый раз в жизни по-настоящему напился на свадьбе друга.
Конечно, он пробовал спиртное и до этого, объяснял мне отец Константин, но это всегда было лишь символическое глоток какого-нибудь лёгкого алкогольного напитка во время большого праздника в ответ на навязчивые просьбы хозяев или других гостей. И в тот раз, на свадьбе друга, он выпил водки после упрашивания соседа по столу, который утверждал, что совсем ничего не выпить будет невежливым по отношению в молодой паре.

Отец Константин привычно уступил, пригубив рюмку с водкой, но на этот раз произошло нечто необычное. То ли глоток был слишком большим, то ли в тот момент в его здоровье были некоторые отклонения от нормы, но он внезапно почувствовал опьянение – мир изменился через несколько мгновений, став цветным и наполненным глубинным, полным смысла и неотвратимого движения, спрятанных за внешней суетливостью возбуждённых гостей.
Молодой учитель отрешённо от происходящего вокруг него прислушивался к своим ощущениям, словно смотрел телевизор, выключив предварительно звук. Через некоторое время начал выступление один из почётных гостей, закончив речь тостом за здоровье молодых. Заботливый сосед снова наполнил рюмку отца Константина спиртным. На этот раз отказа не было. А следующего тоста он ждал уже сам. Поздним вечером он в первый раз шатался от опьянения возвращаясь домой, поддерживаемым под руку смеющейся женой.

Похмелье прошло, но воспоминание о миге полном смысла и свободы осталось, постепенно превращаясь в постоянную тоску. Несколько месяцев молодой человек боролся с этим чувством, но в конце концов сдался, когда скорбь по утерянной красоте стала, как ему казалось, невыносимой. В одну из суббот, день свободный от школы, когда жена собралась с ночёвкой навестить её мать, живущую в деревне неподалёку от города, отец Константин отказался ехать, сославшись на придуманную им спонтанно болезнь.
Жена вышла из дому. Он прильнул к окну, чтобы наблюдать за ней, стоявшей на автобусной остановке, и как только автобус с вошедшей во внутрь женой тронулся, он бросился к шкафу, где хранилось спиртное — дорогие бутылки качественного алкоголя, полученные им как подарки от разных людей в течении многих лет. В тот вечер он напился до потери сознания, быв не в состоянии вспомнить на следующее утро, как он завершил большую бутылку.

Теперь в конце недели он обычно сказывался больным, отправляя жену одну в деревню, и сам в одиночестве наслаждался собранными запасами, а после того, как они закончились, покупал себе бутылку водки, к которой он имел некоторое пристрастие, ведь именно она открыла ему дверь в новый мир.
Жена вскоре догадалась в чём дело, увидев опустевшую полку, где когда-то стояло спиртное, и признаки похмелья, но отнеслась к неожиданной слабости мужа довольно снисходительно, ведь её любимый, исполненный остроумия, но уже умерший к тому времени отец тоже отличался склонностью к спиртному.
Однако к самому отцу Константину пришёл период мучения от конфликта между открывшейся в нём страстью и чувством долга после того, как однажды, поддавшись странному порыву, он вышел пьяным на улицу (чего он почти никогда не делал) и, к несчастью, встретил двух своих учеников. Хотя он первым заметил их и попытался скрыться, но был обнаружен детьми, которые беспечно заговорили с ним. По словам отца Константина, это было одно из самых сильных чувств в его жизни – едва невыносимая, томящая скорбь стыда перед маленькими людьми, для которых он должен был быть примером.

После того случая, он твёрдо решил прекратить пить, вылил остатки водки, из бутылки, которая ждала его дома на кухонном столе, и, в самом деле, за несколько месяцев не выпил ни капли алкоголя, пока тоска не стала застилать серостью его разум, заставляя всё время думать о радостных, цветных моментах опьянения. Итак, он был потерян. Спасения ждать было не от кого.

В один из таких дней, возвращаясь после школы домой в предобеденное время, он проходил мимо одной неказистой церквушки, которая хоть, как правило, и была закрыта (службы в храме совершались только по воскресениям), но в тот раз через распахнутую дверь храма он увидел очертания священника, окружённого клубами дыма. Необычное видение, наполненное таинственностью и красотой, заставило учителя замереть. Потом он зашёл вовнутрь.
Посреди церкви стоял открытый гроб, из которого виднелось бело-голубоватое лицо пожилой женщины, и дородный священник совершал отпевание. Вокруг стояли ещё несколько гостей, которые вели себя молчаливо и сдержанно. Будущий отец Константин занял место в уголке и наблюдал за происходящим. Служба велась на малознакомом ему церковнославянском языке, но молодой учитель, среди предметов которого был русский язык, почти сразу начал понимать многие слова и фразы.
Вскоре отпевание было закончено, гроб вынесен из храма, раздался гул отъезжающего автобуса. Отец Константин остался один в пространстве, наполненном запахом ладана. Переживание красоты и тишины охватило его. Оно было подобно на то, что он испытал после выпитой водки во время свадьбы друга, но казалось более глубоким и истинным. Даже появившаяся женщина, находившаяся до этого в свечном киоске, не смогла прогнать это мистическое настроение, хотя и двигалась подчёркнуто озабоченно перед ним туда-сюда, гася свечи и демонстративно приводя храм в порядок, поглядывая на захожанина всё чаще и чаще, пока, наконец, способность думать не вернулась к нему, и он не вышел наружу.

Придя домой, он лёг на кровать и попытался переосмыслить в одиночестве (жена была ещё в школе) нежданное переживание. Его нерелигиозное, если не сказать антирелигиозное, воспитание заставляло относиться к событию критически; а аналогия пережитого с воздействием алкоголя заставляла искать ответа в человеческой физиологии. Но, как бы то ни было, оставшийся день он провёл в ауре тишины и мира, а на завтра проснулся с радостным ощущением свободы от мучавшей его так долго страсти.

Так начался новый этап его жизни. Теперь каждый раз, возвращаясь после работы по своему обычному маршруту домой, он садился на лавочку возле закрытой церкви и погружался в светлое безмолвие. Тоска по чувству, испытанному им внутри храма, заставила его прийти в воскресение, когда храм был открыт на богослужение. Потом ещё раз и ещё раз.

Как учитель, он отнёсся к новой для него области ответственно – основательно изучил предмет, систематически прочитав все книги на религиозную, и в особенности, церковную тематику, которые в тот момент были ему доступны. Его сразу заметили среди по преимуществу старых людей, заполнявших храм, и вскоре он уже был чтецом и пономарём. Но жена восприняла происходившие с ним изменения очень настороженно; долгие разговоры, которые он вёл, убеждая в религиозных истинах, не помогали. Безрезультатно втолковывал он ей о его призвании, о особенном промысле, видимом в его жизни; об особом пути, когда Бог позволил ему низринуться ему в пучину пьянства и отчаяния, чтобы обновить грешного человека и, показав истину, привести его в свет. Жена ухмылялась в ответ, но в её недовольной гримасе, под напускной насмешкой, читалась и неуверенность, даже страх перед чем-то, о чём она не говорила. Отец Константин, однако, знал в тот момент, что ей нужно лишь время, ведь он и сам так долго был слеп, и он не слишком печалился настороженностью жены, ожидая внезапной перемены, как это случилось и в его жизни.

Настоятель той церкви, оказался человеком, способным к быстрым переменам, которые вдруг начались в те времена крушения атеистического государства, и, имея под рукой уверовавшего учителя, предложил ему организовать воскресную школу и катехизические курсы для взрослых при храме. Люди, потерявшие привычные идеологические ориентиры и блуждавшие в поисках замены, приходили в храм и задавали вопросы, на которые привычные ответы, годившиеся для бабушек, больше не подходили, ведь многие из интересующихся были молоды и образованы. Отец Константин с головой погрузился в новые обязанности, его призвание учителя, в котором в последние годы он стал сомневаться, оказалось востребованным вновь.

А вскоре настоятель прямо заговорил о рукоположении. Но тут запротестовала жена, и будущий отец Константин попытался отказаться, как это ни было для него больно, ссылаясь на отсутствие семинарского образования, однако, он был приглашён на неформальный разговор к местному архиерею, который оказался очаровательным, улыбчивым, тактичным человеком, дружелюбному, братскому предложению которого отказать оказалось невозможно. Так мой собеседник стал дьяконом, а уже через несколько недель и священником.

От работы учителя пришлось отказаться, посвятив себя церковному послушанию, но вопреки раздражённым прогнозам супруги, жить хуже они не стали – даже, наоборот, появилось больше свободного времени, а экономический коллапс, давивший страну, затронул государственных служащих, в том числе в бюджетной системе образования, намного больше, чем церковную экономику; и жена успокоилась на время, так что её муж мог заняться своим новым служением не отвлекаясь на семейные передряги.
По словам отца Константина он отнёсся к своим прихожанам так же, как прежде относился к детям в школе, даже ложившись спать, ставя рядом с кроватью телефон, готовый, например, успокоить позвонившую среди ночи, напуганную кошмаром, примерещимся ей в темноте.

Вера в то, что он по-настоящему нужен этим людям, то, чего он так и не ощутил, когда был учителем в школе, ежедневно наблюдая за помимо их воли собранными в классе детьми, и стремление помогать прихожанам, делясь с ними знаниями, открывая им неведанные ранее грани бытия, которое наконец нашло своё воплощение, наполняло жизнь бывшего школьного учителя смыслом, а это значит, радостью. Конечно, он, по его собственным словам, понимал, кем является – лишь немощным человеком, отдавая себе отчёт, что люди, спрашивавшие его совета, пришли не к нему лично, а к тому богатству знания, которое содержится в дивной духовной традиции, хранилищем которой является церковь, и скромным глашатаем которой он стал. Поэтому отец Константин продолжал углубляться в церковное учение, благо, что возможностей стало больше, пытаясь стать утончённым, самоотрешённым интеллектуалом, начитанным в святоотеческой и вообще церковной литературе, способным в полной мере пересказать всем вопрошающим, сколь бы их много не было, все нюансы традиции, глашатаем которой он являлся, посвятив этому призванию всю свою жизнь.

Темой, занимавшей его размышления в то время, было то, какими должны быть отношения учителя с учениками. В его представлении, хотя эти отношения и должны были напоминать отношения в школе (примечательно, что, вспоминая историю его священства, он часто использовал именно эти термины, а не слова «священник» и «прихожане»), но, однако, на более высоком, духовном уровне. Поэтому личность церковного учителя, должна была быть менее заметной, чем учителя школьного, не заслоняющей своей нелепой тенью тот чудесный мир, на которой она указывала.

Люди ценили его, как ему казалось тогда, и шли к нему для долгих разговоров, по самым разнообразным темам. Многие приносили подарки, и вскоре в шкафу его квартиры вновь собралась коллекция дорогого алкоголя, к которому он стал настолько безразличным, что не мог даже вспомнить, что же в прошлом принуждало его пить.
Признаки усталости начали появляться лишь через пару лет: он стал раздражительным, в его жизнь вернулась серость. А потом всё рухнуло.
Сначала, неожиданно для него, ушла жена. Уже позже, оглядываясь назад, он увидел, насколько чужими друг другу они стали за время его церковной деятельности. «Да и было ли когда иначе?», спрашивал он самого себя. А потом он снова запил, так же внезапно, как и в первый раз – в одно из серых дождливых воскресений, отдыхая после службы в пустой квартире, он просто открыл шкаф с собранием бутылок, выбрал самую большую из них и выпил.

Запасы истощились скоро – ведь каждый вечер, кроме дней перед служением литургии, его коллекция уменьшалась на один экспонат, так что вскоре он начал покупать спиртное в магазине. В отличии от времён учительства в школе, теперь у него появились собутыльники, ведь круг его знакомых стал намного шире и разнообразнее, к тому же и он сам потерял свойственную его молодым годам застенчивость. Да, он боролся, прекращал пить на месяц, на два, но заполнить пустоту внутри него не мог ничем, и снова возвращался к алкоголю.

Наконец, у него появились мысли о бессмысленности его упорства и он решил переехать на другое место, где он мог бы начать новую жизнь, или, точнее говоря, вернуться к прежней: прекратить пьянство, вырвавшись из становившегося уже привычным круга общения; вернуться к преподаванию в школе; жениться во второй раз. Но чувство долго побеждало всякий раз, когда он думал о прихожанах, нуждавшихся в нём: о женщинах, потерявших мужей, прибегающих к нему, как к последней возможности выговориться; о стариках, оставшихся без помощи детей, нуждавшихся в добром, ласковом слове; о молодых людях, запутавшихся в сетях мира, ищущим человека, который не осудит их; о всех остальных, приходивших в его храм, хотя бы и выглядевших внешне благополучно. Каким должно было быть их разочарование, их шок, после того, как они узнают о его бегстве? Он не мог предать их, а это было бы именно предательством, думал он. И поэтому он вновь заставлял себя вставать утром с постели, принимать холодный душ, чтобы прийти в себя после алкогольного отравления и вернуть цвета в серый холодный мир, и ехал к тем, кто ждал его.

А потом ему довелось пережить следующий удар, после того как до его епископа дошёл слух, что отец Константин якобы позволял себе критические высказывания, направленные как против самого епископа, так и против более высокопоставленных людей. И тут обвинения начали нарастать подобно снежной лавине, устремившейся с горы – появились прихожане, свидетельствовавшие об его алкоголизме, а потом две женщины, заявившие о его сексуальных домогательствах. И если первое он не мог оспорить, хотя свидетельства и были намного преувеличенными, то второе было для впавшего в немилость священника просто шоком, даже не сама клевета, сколько то, кто её произнёс – люди, которые напрашивались в его духовные чада, ради которых он оставался в этом городе, женщины на годы старшие его.

Реакция епископа на обвинения была жёсткой – отца Константина отправили в запрет, проигнорировав все его попытки объясниться. Тот, однако, пытался добиться справедливости, долго просился на личную аудиенцию, в желании оправдаться, пока, наконец, ему не было позволено поговорить с владыкой. Епископ строго рассказал гостю, что с самого начала видел греховность нерадивого клирика, но всегда снисходил к его немощам, надеясь на исправление, однако, увы, и его терпение не бесконечно. Отец Константин пытался оправдываться, но его перебивали. Впрочем, в конце встречи начальник всё-таки дал отцу Константину шанс, а именно, распоряжение, направляющее того в монастырь на исправление.

Такой была его версия истории, полная достоверность которой для меня, повторюсь ещё раз, остаётся под сомнением, но, конечно же, я не позволил себе никоим образом выразить своё сомнение ему в лицо, с одной стороны, так как не желал обижать собеседника, с другой же, так как мне было интересно дослушать историю его жизни до конца.

Уже тогда мне казалось, что он смотрел на происшедшее со стороны, глазами постороннего наблюдателя, и поэтому, когда в один из дней спустя два или три месяца нашего знакомства я пришёл в киоск, чтобы сменить отца Константина, а он сказал без всяких предисловий, что решил больше не бороться и оставить попытки сохранить священство, меня вовсе не удивили его слова, ведь внутренне я уже предполагал, что это произойдёт раньше или позже, и, по-моему, его удивление моей спокойной реакцией было сильнее, чем моё его новостью. После паузы он добавил, что завтра он собирался уехать из монастыря.

Я не стал расспрашивать его о подробностях его планов, посчитав, что так будет спокойнее для меня – ведь, если бы вдруг меня начали расспрашивать о его словах, сказанных мне, я смог бы честно отвечать, что ничего не знаю. После ещё одной паузы, наш разговор перешёл на предположения о том, кто займёт его место в свечном киоске и на других послушаниях после его отъезда.

Наконец, я всё же спросил отца Константина, говорил ли он с монастырским начальством об отъезде. Он ответил, что ещё нет, а на мой вопрос о паспорте (так как у насельников монастыря паспорта забирали, и всё время их пребывания в обители документы лежали в канцелярском сейфе), он лишь улыбнулся и сказал, что он не монах и его паспорт у него на руках.

Возникла пауза, которую первым нарушил он, сказав, что больше никогда не вернётся сюда, и так как мы были из разных мест, то скорее всего мы с ним больше никогда не увидимся. По правде говоря, я не был слишком опечален, ведь за недолгое время, проведённое в монастыре, уже привык к появлению и исчезновению людей, но для отца Константина тема была важная, и я внимательно слушал его рассказ о матери, которой он должен был в чём-то сильно помочь, а потом, когда он предложил мне после окончания моей смены в свечном киоске прогуляться с ним на святой источник, я согласился. В самом деле, он появился ровно через пятьдесят минут, дождался, пока пришёл мой сменщик, и повёл меня к источнику.

Это был солнечный летний день, но время было ближе к вечеру и было не жарко. Мы неспешно двигались к нашей цели, и мой спутник рассказывал мне, что его ждёт одна женщина, которую он знает уже много лет. Вероятно, он заметил что-то на моём лицу, так как он сразу же пояснил, что их отношения ещё не перешли некоторую границу, но они уже говорили о их желании связать свои судьбы. Ей было уже сорок лет, сказал отец Константин, и он не может затягивать время, так как надеется стать отцом. Я пожелал ему удачи, помня, что в его первом браке у него не было детей, и он усмехнулся довольно.
Мы пришли к источнику, где была довольно шумная группа паломников, или всё-таки, точнее говоря, туристов, и сели в отдалении на лавочку в тени больших деревьев. Отец Константин рассказывал о своей избраннице, о том, как они познакомились, а я слушал не перебивая. Он выглядел необычно приподнято, словно сбросил со своих плеч тяготивший его груз. Потом разговор перешёл на какие-то посторонние предметы, не связанные напрямую с нашими жизнями. Мы пробыли у источника, наверное, более двух часов, прежде чем отправились назад.

На следующее утро сперва я хотел найти его, чтобы ещё раз попрощаться, но передумал, так как не хотел показаться навязчивым. Во время приёма смены в киоске, я встретил там ещё более недовольного чем обычно инока Исихия, бурчавшего себе под нос про обнаглевшее монастырское начальство, погрязшее в коррупции и потерявшее последние крохи евангельский добродетелей, которые в первую очередь заключаются в любви к ближним, а любовь, в свою очередь, это когда не перегружают работой больного, старого человека.

Отца Константина, как он и обещал, я больше не встречал, как и не слышал новостей о нём. Лишь, кажется, два раза насельники монастыря в разговоре со мной осуждающе вспоминали его личность, но это не было связано с ним напрямую, а лишь его имя всплывало в негативном ключе, при обсуждении следующего ссыльного священника, который горлопанил в монастырском здании пьяные песни во время литургии в один из воскресных дней. Должен признаться, я поддакивал недовольным собеседникам, хотя внутренне надеялся, что отец Константин счастлив со своей новой женой, воспитывая их поздних детей. А потом его имя и личность стёрлись из скрижалей монастырской памяти.

Хотя я и сам редко вспоминаю историю неудавшегося священника, однако на самом деле, знакомство с этим человеком оставило во мне некий след, вызвав в своё время размышления о разных вещах, среди которых был вопрос о том, что такое учитель, вообще, и учитель в религиозной жизни, в частности, но не с точки зрения долгов и обязанностей, а того, что ученик надеется получить от учителя.
Такова эта по-своему печальная история, но обещаю, что следующая история, если до неё дойдёт дело, будет намного радостнее и духовнее, ибо речь в ней пойдёт об одном весьма позитивном и жизнерадостном старичке.

Иерей Геннадий Сар.